Неточные совпадения
Мы друг друга скоро поняли и сделались приятелями, потому что я к дружбе неспособен: из двух друзей всегда один
раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе
не признается;
рабом я
быть не могу, а повелевать в этом случае — труд утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать; да притом у меня
есть лакеи и деньги!
Мы
не годимся
быть твоими
рабами, только небесные ангелы
могут служить тебе.
— Мысль, что «сознание определяется бытием», — вреднейшая мысль, она ставит человека в позицию механического приемника впечатлений бытия и
не может объяснить, какой же силой покорный
раб действительности преображает ее? А ведь действительность никогда
не была — и
не будет! — лучше человека, он же всегда
был и
будет не удовлетворен ею.
Человек
может быть рабом не только внешнего мира, но и самого себя, своей низшей природы.
Филарет умел хитро и ловко унижать временную власть; в его проповедях просвечивал тот христианский неопределенный социализм, которым блистали Лакордер и другие дальновидные католики. Филарет с высоты своего первосвятительного амвона говорил о том, что человек никогда
не может быть законно орудием другого, что между людьми
может только
быть обмен услуг, и это говорил он в государстве, где полнаселения —
рабы.
Дальнейших последствий стычки эти
не имели. Во-первых,
не за что
было ухватиться, а во-вторых, Аннушку ограждала общая любовь дворовых. Нельзя же
было вести ее на конюшню за то, что она учила
рабов с благодарностью принимать от господ раны! Если бы в самом-то деле по ее сталось, тогда бы и разговор совсем другой
был. Но то-то вот и
есть: на словах: «повинуйтесь! да благодарите!» — а на деле… Держи карман!
могут они что-нибудь чувствовать… хамы! Легонько его поучишь, а он уж зубы на тебя точит!
Костин, поселенец, спасается в землянке: сам
не выходит наружу и никого к себе
не пускает, и всё молится. Поселенца Горбунова зовут все «
рабом божиим», потому что на воле он
был странником; по профессии он маляр, но служит пастухом в Третьей Пади,
быть может, из любви к одиночеству и созерцанию.
Когда б
не доблестная кровь
Текла в вас — я б молчал.
Но если рветесь вы вперед,
Не веря ничему,
Быть может, гордость вас спасет…
Достались вы ему
С богатством, с именем, с умом,
С доверчивой душой,
А он,
не думая о том,
Что станется с женой,
Увлекся призраком пустым
И — вот его судьба!..
И что ж?.. бежите вы за ним,
Как жалкая
раба!
Даже ночью
не спится Луке Назарычу: все он слышит грохот телег и конский топот. А встанет утром и сейчас к окну:
может быть, сегодня остановятся.
Не все же уедут… Раза два из господского дома забегал к Луке Назарычу верный
раб Аристашка, который тоже мучился переселением.
Но, что ужаснее всего, когда я стала ему наконец говорить прямо, что я
не могу тут жить, потому что меня все оскорбляет, что я
не рождена
быть ни у кого
рабой и служанкой…
— А ежели ты чем недоволен
был — кушанья,
может быть, недостало, или из белья там, — разве
не мог ты матери откровенно объяснить? Маменька, мол, душенька, прикажите печеночки или там ватрушечки изготовить — неужто мать в куске-то отказала бы тебе? Или вот хоть бы и винца — ну, захотелось тебе винца, ну, и Христос с тобой! Рюмка, две рюмки — неужто матери жалко? А то на-тко: у
раба попросить
не стыдно, а матери слово молвить тяжело!
— Ее господской воли, батюшка, я,
раб ее, знать
не могу, — отвечал карла и сим скромным ответом на мой несообразный вопрос до того меня сконфузил, что я даже начал пред ним изворачиваться, будто я спрашивал его вовсе
не в том смысле. Спасибо ему, что он
не стал меня допрашивать: в каком бы то еще в ином смысле таковый вопрос
мог быть сделан.
Христианин
может подвергаться внешнему насилию,
может быть лишен телесной свободы,
может быть не свободен от своих страстей (делающий грех
есть раб греха), но
не может быть не свободен в том смысле, чтобы
быть принужденным какою-либо опасностью или какою-либо внешнею угрозою к совершению поступка, противного своему сознанию.
Древний
раб знал, что он
раб от природы, а наш рабочий, чувствуя себя
рабом, знает, что ему
не надо
быть рабом, и потому испытывает мучения Тантала, вечно желая и
не получая того, что
не только
могло, но должно бы
быть. Страдания для рабочих классов, происходящие от противоречия между тем, что
есть и что должно бы
быть, удесятеряются вытекающими из этого сознания завистью и ненавистью.
Хорошо
было человеку древности жить среди деления людей на
рабов и господ, когда он верил, что деление это от бога и что
не может быть иначе. Но разве возможно подобное деление в наше время?
Будет ли он господином или
рабом, человек нашего времени
не может не испытывать постоянного мучительного противоречия сознания с действительностью и вытекающих из него страданий.
Свобода человека
не в том, что он
может независимо от хода жизни и уже существующих и влияющих на него причин совершать произвольные поступки, а в том, что он
может, признавая открывшуюся ему истину и исповедуя ее, сделаться свободным и радостным делателем вечного и бесконечного дела, совершаемого богом или жизнью мира, и
может,
не признавая эту истину, сделаться
рабом ее и
быть насильно и мучительно влекомым туда, куда он
не хочет идти.
— То-то, батюшка! Коли я шут, так и другой кто-нибудь тут! А вы меня уважайте: я еще
не такой подлец, как вы думаете. Оно, впрочем, пожалуй, и шут. Я —
раб, моя жена — рабыня, к тому же, польсти, польсти! вот оно что: все-таки что-нибудь выиграешь, хоть ребятишкам на молочишко. Сахару, сахару-то побольше во все подсыпайте, так оно и здоровее
будет. Это я вам, батюшка, по секрету говорю;
может, и вам понадобится. Фортуна заела, благодетель, оттого я и шут.
— И пускай несут! Другого они ничего
не умеют делать! Физическим трудом
может заниматься всякий, даже набитый дурак и преступник, этот труд
есть отличительное свойство
раба и варвара, между тем как огонь дан в удел лишь немногим!
Турусина. Нам человека-то знать нужно.
Не скажешь ли чего
рабе Марии?
Может быть, во сне или в видении тебе…
Я
не унес бы с собою в могилу ужасной мысли, что,
может быть, русские
будут рабами иноземцев, что кровь наших воинов
будет литься
не за отечество, что они станут служить
не русскому царю!
Наполеон
не может иметь друзей: ему нужны одни
рабы; а благодаря бога наш царь
не захочет
быть ничьим
рабом; он чувствует собственное свое достоинство и
не посрамит чести великой нации, которая при первом его слове двинется вся навстречу врагам.
Если Борис Петрович хотел наказать кого-нибудь из слуг, то Вадим намекал ему всегда, что
есть наказания, которые жесточе, и что вина гораздо больше, нежели Палицын воображал; — а когда недосказанный совет его
был исполнен, то хитрый советник старался возбудить неудовольствие дворни, взглядом, движеньями помогал им осуждать господина; но никогда ничего
не говорил такого, чтó бы
могло быть пересказано ко вреду его — к неудовольствию
рабов или помещика.
Точно, у Брянского
было больше простоты, ибо Щепкин никогда
не мог отделаться вполне от искусственности, которая
была слышна в самой естественной игре его; точно, некоторые басни Брянский читал гораздо лучше; но уже во всем остальном
не было сравнения: зритель
не видел и
не слышал в нем, несмотря на покорную наружность, — хитрого, тонкого, лукавого
раба, кипящего внутренним негодованием.
С сына она взыскала строго за оскорбление ее дома, за то, что он посягнул на девушку, которая ходила за самой ею, Марфой Андревной, а более же всего за то, что он ее сын, который, по ее понятиям, должен
был быть не тем, чем
могли быть рабы.
— Нет, Александр, я
не могу скрываться, я сегодня же скажу ему, что я люблю тебя, и пусть он делает, что хочет, — пусть убьет меня, пусть прогонит. Я решительно
не могу без тебя жить. Друг мой, милый мой! Возьми меня к себе, спаси меня от этого злодея; увези меня куда-нибудь, — я
буду служить тебе,
буду рабою твоею.
Обращался я к богу словами псалмов Давидовых, а также всеми другими молитвами, какие знал, и
было приятно мне твердить про себя складные, певучие слова, но как только вспомню Титова, скажу: «Помилуй, господи, велиею милостию твоею
раба твоего Георгия…» — и вдруг остынет сердце, и как бы иссякнет ручей молитвословия моего, замутится ясность радости, словно стыдно мне перед богом, —
не могу больше!
Едва вздохнуть на небо знает,
Питать надежды
не дерзает,
Чтоб
мог престать он
быть рабом...
Я, говорю, сударыня, мы, говорю, все ваши холопы и должны служить как Богу, так и вам, потому я чувствую себя, что
могу всё изделать для вашего здоровья и от должности ни от какой
не могу отказываться; чтò прикажете, то и исполню, потому я
есть ваш
раб.
Какие степи, горы и моря
Оружию славян сопротивлялись?
И где веленью русского царя
Измена и вражда
не покорялись?
Смирись, черкес! и запад и восток,
Быть может, скоро твой разделит рок.
Настанет час — и скажешь сам надменно
Пускай я
раб, но
раб царя вселенной!
Настанет час — и новый грозный Рим
Украсит Север Августом другим!
Послушай: я твои лечила раны,
Моя рука
была в крови твоей,
Я над тобой сидела ночи, я старалась
Всем, чем
могла, смягчить ту злую боль;
Старалась, как
раба, чтоб даже
Малейший стук тебя
не потревожил…
Послушай, я за все мои старанья
Прошу одной, одной награды…
Она тебе
не стоит ничего;
Исполни ж эту малую награду!
Останься здесь еще неделю…
Как же
быть мне —
В этом мире
При движеньи
Без желанья?
Что ж мне делать
С буйной волей,
С грешной мыслью,
С пылкой страстью?
В эту глыбу
Земляную
Сила неба
Жизнь вложила
И живет в ней,
Как царица!
С колыбели
До могилы
Дух с землею
Ведут брани:
Земь
не хочет
Быть рабою,
И нет
мочиСкинуть бремя;
Духу ж неба
Невозможно
С этой глыбой
Породниться.
Через несколько минут
не могут сыскать
раба для божественной Мерции (у Сенкевича она — Лигия), и эту роль затыкают мною. Потом
не хватает какого-то домоправителя. Опять я. Таким образом, к концу репетиции у меня,
не считая центуриона,
было еще пять добавочных ролей.
— Здешние цирульники, разумеется, гадость. Я даже
не знал, что они здесь и
есть, потому что у меня и собак свои стригут. А что до твоей просьбы, то ты просишь у меня невозможности, потому что я клятву дал, что Аркашка, пока я жив, никого, кроме меня, убирать
не будет. Как ты думаешь — разве я
могу мое же слово перед моим
рабом переменить?
Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества,
Я средоточие живущих,
Черта начальна Божества.
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю;
Я царь, — я
раб, — я червь, — я бог! —
Но
будучи я столь чудесен,
Отколь я происшел? — Безвестен;
А сам собой я
быть не мог.
Или нужно
было признать Радищева человеком даровитым и просвещенным, и тогда можно от него требовать того, чего требует Пушкин; или видеть в нем до конца слабоумного представителя полупросвещения, и тогда совершенно [неуместно замечать, что лучше бы ему вместо «брани указать на благо, которое верховная власть
может сделать, представить правительству и умным помещикам способы к постепенному улучшению состояния крестьян, потолковать о правилах, коими должен руководствоваться законодатель, дабы, с одной стороны, сословие писателей
не было притеснено, и мысль, священный дар божий,
не была рабой и жертвой бессмысленной и своенравной управы, а с другой — чтоб писатель
не употреблял сего божественного орудия к достижению цели низкой или преступной»].
Я лиру посвятил народу своему.
Быть может, я умру неведомый ему,
Но я ему служил — и сердцем я спокоен…
Пускай наносит вред врагу
не каждый воин,
Но каждый в бой иди! А бой решит судьба…
Я видел красный день: в России нет
раба!
И слезы сладкие я пролил в умиленье…
«Довольно ликовать в наивном увлеченье, —
Шепнула Муза мне. — Пора идти вперед:
Народ освобожден, но счастлив ли народ...
Посмотрите на то, как хочет жить
раб. Прежде всего он хочет, чтобы его отпустили на волю. Он думает, что без этого он
не может быть ни свободным, ни счастливым. Он говорит так: если бы меня отпустили на волю, я сейчас бы
был вполне счастлив, я
не был бы принужден угождать и прислуживаться моему хозяину, я
мог бы говорить с кем угодно, как с равным себе,
мог бы идти, куда хочу,
не спрашиваясь ни у кого.
Древний
раб знал, что он
раб от природы, а наш рабочий, чувствуя себя
рабом, знает, что ему
не надо
быть рабом, и потому, вечно желая и
не получая того, что
не только
могло, но должно бы
быть, он несравненно больше страдает.
— Скоты! — проворчал он… — Да, он прав! Эта каналья права! Он
не мог ничего сделать. Этот гольдаугенский Аристид такой же
раб Гольдаугенов, как и та лошадь, которая чуть
было не раздавила этого шекспировского шута, твоего отца!
— И я хотел тебя видеть… я
не мог отказать себе в этом… Дай же, дай мне и другую твою ручку! — шептал он, хватая другую, руку Лары и целуя их обе вместе. — Нет, ты так прекрасна, ты так несказанно хороша, что я
буду рад умереть за тебя!
Не рвись же,
не вырывайся… Дай наглядеться… теперь… вся в белом, ты еще чудесней… и… кляни и презирай меня, но я
не в силах овладеть собой: я
раб твой, я… ранен насмерть… мне все равно теперь!
Трансцендентность
может быть понята как объективация и экстериоризация, и отношение к ней
не как внутреннее трансцендирование в свободе, а как отношение
раба к господину.
Когда все рассматриваются как
рабы или как простой материал, тогда
не может быть речи о чести.
Вполне социализированный и цивилизованный человек
может быть совершенно безличным,
может быть рабом,
не замечая этого.
Цезарь, герой империализма,
есть раб,
раб мира,
раб воли к могуществу,
раб человеческой массы, без которой он
не может осуществить воли к могуществу.
Когда ювелир увидал, что он
не может продолжать путь, если телега земледельца
не будет сдвинута, он рассердился и приказал Магадуте,
рабу своему, сдвинуть телегу в сторону, так, чтобы колесница
могла проехать.
И что это
не могло быть иначе, — человек всегда чувствовал, как сам он беспомощен, как над ним стоят какие-то силы, перед которыми он
раб…
Были до сих пор для Кати расхлябанные, опустившиеся люди, в которых свобода развязала притаившийся в душе страх за свою шкуру,
были «взбунтовавшиеся
рабы» с психологией дикарей: «до нашей саратовской деревни им, все одно,
не дойти!» А,
может быть, —
может быть, это
не все?
Может быть,
не только это? И что-то еще во всем этом
было, — непознаваемое, глубоко скрытое, — великое безумие, которым творится история и пролагаются новые пути в ней?
В Дерпте, два года спустя, она стала еще скуднее, и целую зиму мы с товарищем
не могли тратить на обед больше четырех рублей на двоих в месяц, а мой „
раб“
ел гораздо лучше нас.
А, подлый
раб! Ты думал — ты мой Хозяин, и я все приму, что ты в меня вкладываешь? А я вот стою, дышу радостно и смеюсь над тобою. Стараюсь, добросовестно стараюсь — и
не могу понять, — да что же такого ужасного
было в том, что думалось под кленом? Я когда-нибудь умру. Вот так новость ты мне раскрыл!